Она пришла в пятницу в сбербанк и подошла к нам с Маняшей,ей нужно было оформить на человека доверенность и пока ее племянник заполнял доверенность,она разговаривала с нами...такая бодрая,веселая...мы ее слушали внимательно...открытый человечек...
читать дальшеВ 1913 году мой дед, Марк Липовецкий, вывез всю нашу семью в Палестину, - тогда в России начались погромы. Отец в то время учился в Бельгии. Дядя – известный польский писатель Спектор, настоял, чтобы один из сыновей Марка, - самый талантливый, получил образование в Бельгии, и обещал оплатить его образование. И мой отец, Лазарь Липовецкий, отправился в Бельгию и окончил там Политехнический институт. Он вернулся в Киев в 1917 году и занимался тем, что восстанавливал разрушенные заводы и фабрики. Он был научный работник, доцент, преподавал в институте, работал на оборонном заводе. Тогда он и познакомился с моей мамой.
Мама была красавица. Она жила в деревне Пеньковке Винницкой области, - хата ее семьи была единственной еврейской хатой на всю деревню. Односельчане их очень уважали и любили. Мама была неграмотной. Она хотела учиться, а дед мечтал ее удачно выдать замуж. Мама приехала в Киев и попросила сестру найти ей учителя, который обучил бы ее грамоте. Подруга познакомила ее с моим будущим отцом. Благодаря ему через 2 года мама сдала экстерном семилетку. Потом мама даже поступила в пединститут, но отец ее отговорил – он не хотел, чтобы жена работала. В биографиях моих родителей много интересного. Был случай, например, когда отца поймали деникинцы и хотели расстрелять. Но его товарищ надел ему крестик на шею и сказал: "Ни в коем случае, это мой друг, не смейте!".
Я родилась в 1925 году, врачи сказали: "Эта девочка жить не будет, она слабенькая!". А я живу уже 82-й год, и еще выступаю. Я конечно, и больная, и слабенькая, но на сцене я – герой, и даже фигура у меня сохранилась!
Я всегда, начиная с 8 лет, стремилась попасть на сцену. Читала Пушкина, стоя на табуреточке в клубе. Но папа был против того, чтобы я становилась актрисой. Когда мне было всего два года, отца вызвал в Москву Орджоникидзе, - это было в 1925 году. Он узнал о том, что приехал российский инженер, который за 2-3 месяца восстанавливает разрушенные заводы, - иностранцы брались восстанавливать завод за несколько лет, - и поручил ему этим заняться. Так мы оказались в Москве.
Во время войны я эвакуировалась с мамой в город Сталинск Кемеровской области. Туда же эвакуировался и Институт стали, я туда поступила, затем вместе с институтом я приехала в Москву в октябре 1944 года и занялась художественной самодеятельностью. Меня увидели в самодеятельности какие-то артисты и посоветовали поступать в училище – в то время Вениамин Львович Зускин набирал курс в училище Михоэлса. Мне сказали: "Сходите, вы нам понравились, может, вы ему тоже понравитесь?". Я пошла поступать. Там сидели в приемной комиссии Михоэлс и Зускин. Я пошла и прочла что-то. Михоэлс говорит: "У нас театр музыкальный, вы можете что-нибудь спеть?". Я спела на идише песенку "Бим-Бом", которую очень любил мой папа, - он хорошо пел еврейские песни. Михоэлсу и Зускину понравилось, они подпевали и попросили потом спеть еще раз… Я была принята. Я бросила третий курс института и пошла в училище Михоэлса.
Нас, студентов, часто приглашали в Еврейский антифашистский комитет на концерты. Однажды – я была на четвертом курсе, нас пригласили на очередной концерт. Секретарь газеты Еврейского антифашистского комитета говорит мне: "Концерт некому вести, Вы не сможете?". И я его провела. Потом секретарь говорит мне: "У нас на концерте одна музыка, может, Вы что-нибудь прочтете? Я прочла поэму Хащевацкого "Хана и 7 сыновей".
Среди зрителей оказался мой будущий муж – известный еврейский журналист Моисей Яковлевич Шульман. Недавно о нашем романе была статья в "Еврейском слове", она называлась "Скрещение судеб". Моисей Шульман был демобилизован, имел много орденов и медалей. Вообще-то он был невоеннообязанным, плохо видел, но настоял, чтобы его взяли в армию. После немецкой войны он 2 года служил в Японии и демобилизовался только в 1947 году. Потом он вернулся в Москву. Михоэлс помог ему получить прописку в общежитии театрального училища, он работал в газете Еврейского антифашистского комитета. Увидев меня на концерте, Моисей Шульман попросил секретаря познакомить его со мной. Он был намного старше меня. Он был очень интересным человеком. Через месяц мы поженились.
В 1948 году убили Михоэлса, а я только что окончила училище с отличием. Началась травля евреев. И что мне было делать? Я решила поступить в аспирантуру училище Малого театра. Знаменитого Царева не было в приемной комиссии. Меня приняли, но известная антисемитка Шашкова сказала: "Возьмем, но не дадим ей стипендии". Моя мама не работала, у папы был инфаркт, муж тоже не работал. Я дождалась Царева и пошла к нему. Царев попросил прочесть ему что-нибудь и… распорядился дать повышенную стипендию. Я окончила аспирантуру у Царева с отличием – а ведь его многие считали антисемитом! Он даже, увидев меня на сцене, предлагал мне пойти в Малый театр. В обычной жизни я не произвожу впечатления, а на сцене я преображаюсь, Царев был поражен. Но я отказалась. Я сказала: "Михаил Иванович, я маленького роста. Мне будут давать роли детей, травести и субреток, а меня это не устраивает! Я хочу быть чтецом и преподавателем художественного слова, как написано у меня в дипломе!".
В то время даже русским актерам было трудно устраиваться на работу. Мне предлагали уезжать из Москвы на работу в провинцию. Но папа к тому времени умер, мама и муж не дружили, и я не могла оставить их вдвоем. Я устроилась руководителем художественной самодеятельности на картонажную фабрику. Себе делала репертуар, работая с ребятами. А положение с евреями становилось все хуже. Однажды я, отчаявшись, пошла в министерство, думая: "Попрошусь куда-нибудь недалеко, например, в Тулу!". И вот идет по коридору товарищ. Я подхожу к нему и спрашиваю: "Вы откуда?". Он отвечает: " Гастрольбюро Союза СССР". Я махнула рукой и отошла. Он вдруг говорит: "А что это вы рукой машете? У нас работают Русланова, Изабелла Юрьева, Александрович. Но с ними ездят для антуража и мастера художественного слова. Мы вас прослушаем!" Через неделю меня пригласили на прослушивание. И я стала ездить на гастроли.
Однажды, в 1954 году, когда я только что приехала с гастролей, мне говорят: "Сегодня же поедете на гастроли с Руслановой!". Ее тогда только выпустили из тюрьмы. А я любила Русланову и ей подражала. Поехала на вокзал. Русланова увидела меня и говорит: "Какую маленькую чтицу прислали – пищать будет!". А мне она сказала: "Девочка, когда выйдете на сцену, - если Вам будут кричать: "Русланову!" – пойте дальше, я не могу петь так же много, как раньше". Ни один человек не знает, как арестовывали Русланову, как допрашивали – только я одна. Надо писать мемуары, а у меня нет времени, и нет сил ходить по издательствам…
Русланова со мной ездила 13 месяцев. Ее первый муж был Гаркави. И она меня часто стыдила, что я не знаю еврейских обычаев. Она рассказывала, как отец Гаркави праздновал Песах, и она даже знала немножко идиш. Вот вы, корреспондентка, не знаете – а она знала! Говорят, будто Русланова была антисемиткой – неправда! Не была она антисемиткой! А потом я ездила с Изабеллой Юрьевой – вы знаете, кстати, что она еврейка?
Потом я стала работать в Москонцерте и уже почти не ездила. Маркиш, Квитко, Галкин, Котляр были нашими друзьями. Я стала свидетельницей разгона Еврейского антифашистского комитета. Как-то раз мужу позвонили, чтобы он пришел в редакцию. У мужа был вспыльчивый характер, он накануне поссорился с Вергелисом, редактором газеты, и написал заявление об уходе, сказав, что уходит в переводчики. Уже чувствовалась какая-то напряженность – ему прежде никогда не звонили в воскресенье. Я говорю: "Я тебя не пущу, поеду вместе с тобой. Мы приезжаем, приходят пятеро в штатском, и начинается шмон. Вы знаете, что такое шмон? Они, кстати, довольно деликатно с нами обращались. Когда мы попросились выйти перекусить, они сказали: "Нет, вы не выйдете отсюда, мы принесем вам поесть!". Купили бутерброды, принесли нам, и мы перекусили.
Как арестовывали членов Антифашистского Комитета, я не видела - они приходили ночью. Мы их два месяца ждали каждую ночь. Но они не пришли. Возможно, причина была в заявлении об уходе. А мужа потом взяли корректором в строительный журнал. Главный редактор журнала сказал: "Наконец-то журнал заговорил по-русски!". И когда происходили сессии и съезды в Кремле, его, еврея, как лучшего знатока русского языка, вызывали в Кремль, и он там работал редактором.
Я всю жизнь проработала в Москонцерте. Потом муж заболел, мама состарилась, и я написала заявление об уходе. Меня не отпускали, и тогда я пообещала через год вернуться. Но не вернулась…
читать дальшеВ 1913 году мой дед, Марк Липовецкий, вывез всю нашу семью в Палестину, - тогда в России начались погромы. Отец в то время учился в Бельгии. Дядя – известный польский писатель Спектор, настоял, чтобы один из сыновей Марка, - самый талантливый, получил образование в Бельгии, и обещал оплатить его образование. И мой отец, Лазарь Липовецкий, отправился в Бельгию и окончил там Политехнический институт. Он вернулся в Киев в 1917 году и занимался тем, что восстанавливал разрушенные заводы и фабрики. Он был научный работник, доцент, преподавал в институте, работал на оборонном заводе. Тогда он и познакомился с моей мамой.
Мама была красавица. Она жила в деревне Пеньковке Винницкой области, - хата ее семьи была единственной еврейской хатой на всю деревню. Односельчане их очень уважали и любили. Мама была неграмотной. Она хотела учиться, а дед мечтал ее удачно выдать замуж. Мама приехала в Киев и попросила сестру найти ей учителя, который обучил бы ее грамоте. Подруга познакомила ее с моим будущим отцом. Благодаря ему через 2 года мама сдала экстерном семилетку. Потом мама даже поступила в пединститут, но отец ее отговорил – он не хотел, чтобы жена работала. В биографиях моих родителей много интересного. Был случай, например, когда отца поймали деникинцы и хотели расстрелять. Но его товарищ надел ему крестик на шею и сказал: "Ни в коем случае, это мой друг, не смейте!".
Я родилась в 1925 году, врачи сказали: "Эта девочка жить не будет, она слабенькая!". А я живу уже 82-й год, и еще выступаю. Я конечно, и больная, и слабенькая, но на сцене я – герой, и даже фигура у меня сохранилась!
Я всегда, начиная с 8 лет, стремилась попасть на сцену. Читала Пушкина, стоя на табуреточке в клубе. Но папа был против того, чтобы я становилась актрисой. Когда мне было всего два года, отца вызвал в Москву Орджоникидзе, - это было в 1925 году. Он узнал о том, что приехал российский инженер, который за 2-3 месяца восстанавливает разрушенные заводы, - иностранцы брались восстанавливать завод за несколько лет, - и поручил ему этим заняться. Так мы оказались в Москве.
Во время войны я эвакуировалась с мамой в город Сталинск Кемеровской области. Туда же эвакуировался и Институт стали, я туда поступила, затем вместе с институтом я приехала в Москву в октябре 1944 года и занялась художественной самодеятельностью. Меня увидели в самодеятельности какие-то артисты и посоветовали поступать в училище – в то время Вениамин Львович Зускин набирал курс в училище Михоэлса. Мне сказали: "Сходите, вы нам понравились, может, вы ему тоже понравитесь?". Я пошла поступать. Там сидели в приемной комиссии Михоэлс и Зускин. Я пошла и прочла что-то. Михоэлс говорит: "У нас театр музыкальный, вы можете что-нибудь спеть?". Я спела на идише песенку "Бим-Бом", которую очень любил мой папа, - он хорошо пел еврейские песни. Михоэлсу и Зускину понравилось, они подпевали и попросили потом спеть еще раз… Я была принята. Я бросила третий курс института и пошла в училище Михоэлса.
Нас, студентов, часто приглашали в Еврейский антифашистский комитет на концерты. Однажды – я была на четвертом курсе, нас пригласили на очередной концерт. Секретарь газеты Еврейского антифашистского комитета говорит мне: "Концерт некому вести, Вы не сможете?". И я его провела. Потом секретарь говорит мне: "У нас на концерте одна музыка, может, Вы что-нибудь прочтете? Я прочла поэму Хащевацкого "Хана и 7 сыновей".
Среди зрителей оказался мой будущий муж – известный еврейский журналист Моисей Яковлевич Шульман. Недавно о нашем романе была статья в "Еврейском слове", она называлась "Скрещение судеб". Моисей Шульман был демобилизован, имел много орденов и медалей. Вообще-то он был невоеннообязанным, плохо видел, но настоял, чтобы его взяли в армию. После немецкой войны он 2 года служил в Японии и демобилизовался только в 1947 году. Потом он вернулся в Москву. Михоэлс помог ему получить прописку в общежитии театрального училища, он работал в газете Еврейского антифашистского комитета. Увидев меня на концерте, Моисей Шульман попросил секретаря познакомить его со мной. Он был намного старше меня. Он был очень интересным человеком. Через месяц мы поженились.
В 1948 году убили Михоэлса, а я только что окончила училище с отличием. Началась травля евреев. И что мне было делать? Я решила поступить в аспирантуру училище Малого театра. Знаменитого Царева не было в приемной комиссии. Меня приняли, но известная антисемитка Шашкова сказала: "Возьмем, но не дадим ей стипендии". Моя мама не работала, у папы был инфаркт, муж тоже не работал. Я дождалась Царева и пошла к нему. Царев попросил прочесть ему что-нибудь и… распорядился дать повышенную стипендию. Я окончила аспирантуру у Царева с отличием – а ведь его многие считали антисемитом! Он даже, увидев меня на сцене, предлагал мне пойти в Малый театр. В обычной жизни я не произвожу впечатления, а на сцене я преображаюсь, Царев был поражен. Но я отказалась. Я сказала: "Михаил Иванович, я маленького роста. Мне будут давать роли детей, травести и субреток, а меня это не устраивает! Я хочу быть чтецом и преподавателем художественного слова, как написано у меня в дипломе!".
В то время даже русским актерам было трудно устраиваться на работу. Мне предлагали уезжать из Москвы на работу в провинцию. Но папа к тому времени умер, мама и муж не дружили, и я не могла оставить их вдвоем. Я устроилась руководителем художественной самодеятельности на картонажную фабрику. Себе делала репертуар, работая с ребятами. А положение с евреями становилось все хуже. Однажды я, отчаявшись, пошла в министерство, думая: "Попрошусь куда-нибудь недалеко, например, в Тулу!". И вот идет по коридору товарищ. Я подхожу к нему и спрашиваю: "Вы откуда?". Он отвечает: " Гастрольбюро Союза СССР". Я махнула рукой и отошла. Он вдруг говорит: "А что это вы рукой машете? У нас работают Русланова, Изабелла Юрьева, Александрович. Но с ними ездят для антуража и мастера художественного слова. Мы вас прослушаем!" Через неделю меня пригласили на прослушивание. И я стала ездить на гастроли.
Однажды, в 1954 году, когда я только что приехала с гастролей, мне говорят: "Сегодня же поедете на гастроли с Руслановой!". Ее тогда только выпустили из тюрьмы. А я любила Русланову и ей подражала. Поехала на вокзал. Русланова увидела меня и говорит: "Какую маленькую чтицу прислали – пищать будет!". А мне она сказала: "Девочка, когда выйдете на сцену, - если Вам будут кричать: "Русланову!" – пойте дальше, я не могу петь так же много, как раньше". Ни один человек не знает, как арестовывали Русланову, как допрашивали – только я одна. Надо писать мемуары, а у меня нет времени, и нет сил ходить по издательствам…
Русланова со мной ездила 13 месяцев. Ее первый муж был Гаркави. И она меня часто стыдила, что я не знаю еврейских обычаев. Она рассказывала, как отец Гаркави праздновал Песах, и она даже знала немножко идиш. Вот вы, корреспондентка, не знаете – а она знала! Говорят, будто Русланова была антисемиткой – неправда! Не была она антисемиткой! А потом я ездила с Изабеллой Юрьевой – вы знаете, кстати, что она еврейка?
Потом я стала работать в Москонцерте и уже почти не ездила. Маркиш, Квитко, Галкин, Котляр были нашими друзьями. Я стала свидетельницей разгона Еврейского антифашистского комитета. Как-то раз мужу позвонили, чтобы он пришел в редакцию. У мужа был вспыльчивый характер, он накануне поссорился с Вергелисом, редактором газеты, и написал заявление об уходе, сказав, что уходит в переводчики. Уже чувствовалась какая-то напряженность – ему прежде никогда не звонили в воскресенье. Я говорю: "Я тебя не пущу, поеду вместе с тобой. Мы приезжаем, приходят пятеро в штатском, и начинается шмон. Вы знаете, что такое шмон? Они, кстати, довольно деликатно с нами обращались. Когда мы попросились выйти перекусить, они сказали: "Нет, вы не выйдете отсюда, мы принесем вам поесть!". Купили бутерброды, принесли нам, и мы перекусили.
Как арестовывали членов Антифашистского Комитета, я не видела - они приходили ночью. Мы их два месяца ждали каждую ночь. Но они не пришли. Возможно, причина была в заявлении об уходе. А мужа потом взяли корректором в строительный журнал. Главный редактор журнала сказал: "Наконец-то журнал заговорил по-русски!". И когда происходили сессии и съезды в Кремле, его, еврея, как лучшего знатока русского языка, вызывали в Кремль, и он там работал редактором.
Я всю жизнь проработала в Москонцерте. Потом муж заболел, мама состарилась, и я написала заявление об уходе. Меня не отпускали, и тогда я пообещала через год вернуться. Но не вернулась…